Сюда тянутся сердца

Тверская, исконно русская земля — край озёр, рек, лесов — стала для многих художников России, а также Белоруссии, Украины творческой родиной. Здесь они нашли свою тему, обрели творческое лицо и индивидуальность. Это настоящая, живая школа русского реалистического искусства, и на «Академическую дачу» художники тянутся душой и сердцем, как в родной дом. Не пропуская ни одного года, приезжают они сюда, как перелётные птицы, которые каждую весну возвращаются в родные края. Так же каждый год приезжаю сюда и я.

Впервые на «Академическую дачу» я приехал в 1949 году зимой. У станции Академическая погрузили мы свои этюдники, холсты на простые деревенские сани, и повезла нас лошадка. Вскоре с правой стороны развернулась даль: замёрзшее озеро Мстино, противоположный берег с деревеньками, синеватым лесом на горизонте, а слева — занесенные снегом поля, ольшаник вперемежку с берёзами, осинами, елями. Поразили краски — сиреневый ольшаник, и среди него густые, тёмные, словно бархатные, ели, торжественные, молчаливые. И тут же, сверкая белизной, стояли стройные берёзы, чётко рисуясь своими голыми ветвями на сером небе. Проехав ещё несколько деревень, прибыли на территорию дачи. Нас здесь ждали. Среди ожидавших П. Н. Козельский — директор «Академической дачи». Тот самый Козельский, с которым всем нам пришлось встречаться на протяжении более чем трёх десятков лет. Тот Козельский, который и по сей день несёт на своих плечах хозяйство дачи. Друг художников, душа дачи.

Жилой дом — красный, приземистый— утопал в сугробе. Только восьмигранник да репинская берёза, стоящая рядом с ним, возвышались над рекой Мстой. Восьмигранник, деревянный, построенный из тесового дерева местными умельцами, является украшением дачи. Летом его небольшие комнаты использовались под жилье. Я любил в нём жить. Высокие потолки, воздух сухой, чистый, дышалось легко. С его веранд открывался вид на реку Мсту, на противоположный берег с густой, тёмной стеной леса. В центральной части восьмигранника в летнее время устраивали выставки, читали лекции, а вечером — танцы. Недалеко стояла «батальная мастерская». В ней в то далекое время зимой показывали кино и танцевали. На танцы из окрестных деревень даже в трескучий мороз приходили девушки — румяные, дышащие молодостью и здоровьем. В то время в деревнях было много молодёжи и она тянулась к даче, которая была для неё и культурным центром, и местом общения, развлечения. Клубов тогда не было. К вечеру в «баталке» топили кирпичную печь. Вот придут они в шубейках, валенках, прошагав от пяти до десяти километров, зайдут за печку, снимут свои шубейки, валенки сменят на туфли и рассаживаются на лавках. Все ждут музыку: патефон или гармонь. Приходили из деревень и пожилые женщины, одни от нечего делать, другие ради любопытства. И мы, художники, приходили сюда после ужина. Какие были танцы, пляски, песни, частушки! Даже про художников частушки. После танцев — проводы девушек. А на улице мороз, темно, хоть глаз выколи, и туго приходилось художникам, провожающим в дальнюю деревню. Домой надо было вернуться к отбою. В 23 часа 30 минут двери жилого помещения закрывались. Дисциплина была строгая, и распорядок дня соблюдался. На ночь, после отбоя, спускали с цепи сторожевую собаку — овчарку, огромную, как волк, звали её Бек. Да Бек и был похож на волка, свирепый, признавал только одного ночного сторожа, который его кормил, а днём сажал на цепь. В то время в лесах водились волки. Они часто приходили ночью в деревню и к нам на дачу промышлять насчёт пищи. Иногда они выманивали какую-нибудь доверчивую собаку и от неё оставались только красные пятна на снегу. Встретиться с Беком поздно вечером было опасно: выскочит из темноты и бросится, стараясь ухватить за одежду, и не поймёшь, собака это или волк.

В «красном доме» находились жилые комнаты, небольшая столовая, кухня. В комнатах жили по два, четыре или пять человек. Жили дружно, весело. В мастерских работали по четыре человека. В то время в основном писали картины. На мольбертах стояли большие холсты, а мастерские маленькие, с низкими потолками. Тесновато было. Но работали много, и всё как-то спорилось. Друг другу не мешали. Эти мастерские в старом корпусе существуют и сейчас.

Художественным руководителем в первый мой приезд был москвич Александр Волков, замечательный живописец. До него руководили «потоками» П. Крылов, Т. Гапоненко. Волков умел организовать работу всей творческой группы, помог многим художникам России приобщиться к профессиональному искусству. Красиво и интересно он ставил постановки на пленэре, которые всегда имели смысл, сюжет,— это «живые» картины. Некоторым удавалось использовать эти постановки в своих произведениях. Волков писал вместе с нами. Некоторые постановки он ставил с расчётом на свои замыслы. В то время главный упор делался на картину, даже в пейзаже требовалось картинное решение. Хорошо помню одну постановку. На заснеженном поле — лошадь, запряжённая в сани-розвальни, рядом с ней стоит в добротном, большом тулупе, шапке-ушанке дед Ефим с загорелым, обветренным лицом. Кругом снег, лес. Тулуп придавал его фигуре монументальность, укреплял форму. Всё это вместе с лошадью и санями выразительно смотрелось на фоне снежного поля. Кругом всё сверкало, искрилось. На этих пленэрных постановках мы постигали тонкости цвета, рефлексов, взаимосвязь фигур со свето-воздушной средой. Писали мы у всех на виду, не пряча холсты, и было видно, кто как работает. Так вот мы учились друг у друга. А Волков ходил, смотрел и всё говорил: «Цветом, цветом лепите форму». Сама природа, жизнь, натура диктовали нам писать реально, правдиво, конкретно. Действительность была камертоном, решающим фактором реалистического видения и изображения. Художник находился в среде, которую изображал. Здесь, на месте, можно было найти и нужный типаж, и красивый деревенский платок, шаль, полушубок, сани, лошадь, интерьер деревенской избы, утварь—словом, всё. Волков в это время работал над картиной «День выборов в Верховный Совет СССР», которая изображала выборы в деревне. И вся была написана на местном материале. Герои его будущей картины жили тут же, рядом.

Постановки мы писали до обеда. Во второй половине дня я писал пейзажные этюды — и разовые, быстрые, и продолжительные. Нравились мне деревенские дома, заснеженные стога сена. Вот стоит стожок сена, сверху покрытый снежной шапкой, — прелесть. Я писал их в любую погоду. Всё больше и больше открывалась мне красота здешней природы, её очарование и зарождалась прочная привязанность к этим местам. Я становился как бы чище, лучше, человечнее. Мне нравилась серебристость раннего зимнего утра, золотисто-оранжевое небо вечернего заката с тёмной полосой леса и снежное поле. А иногда по такому небу протянется облако фиолетовой полоской, внося в пейзаж тревожность. Вечером я часто ходил без этюдника: смотреть, наблюдать, как меняется цветовой строй пейзажа, когда садится солнце. Всё становится весомее, гуще. Заснеженные крыши хат на фоне закатного неба смотрятся густым сине-фиолетовым пятном. Но вот солнце скрылось. Постепенно исчезает цветовая яркость предметов, цвета сближаются, снежный покров земли и всё, что на ней есть, превращается в единое пятно, а небо ещё светится, и вдруг на нём появляется серебристый, ясный серп луны. А я стою, смотрю, впитываю. Это у меня называется разговор с природой. Нет этюдника под рукой — разговариваю с природой и мысленно пишу, познавая быстро проходящие состояния.

Застал я и прекрасное время, когда зима сменяется весной. Буро-коричневые пятна земли всё более расширяются, снег отступает. Потекли ручьи, а там и река вскрылась, и пошло, и пошло... Новое состояние в природе, новая красота. Поля обнажились, куски снега только в оврагах и в лесу. Появились грачи, скворцы. Однажды я решил побродить по полям и лесу. Вообще шёл куда глаза глядят. Весенний день. Тепло. В самом воздухе чувствуется весна. Темные, серые поля, серебристая от прошлогодней травы, набухшая земля. Резиновые сапоги влипают, точно в глину. В низких местах стоит вода, и в ней отражается голубизна неба. А вот стоит серебристо-сиреневый ольшаник, ели раскинули свои тёмно-зелёные лапы, серебристые, стволы осин с зеленоватым оттенком, тонкие стволы берёз, на них трепещет на ветру прозрачная береста, отслоившаяся за зиму. А над всем этим — ясное, голубое, весеннее небо, и оттуда, из выси, из небесной голубизны, льется песнь невидимого жаворонка.

Но как все эти звуки, шорохи, зримое и незримое, свои ощущения переложить па язык красок? Я все шёл и шёл, а с неба всё лилась и лилась нескончаемая песнь жаворонка. Воздух мягко и нежно струился. И на душе было легко и светло. Наполненный очарованием пробуждающейся природы, неожиданно для себя я встретился с удивительным зрелищем. Небольшая полянка, словно отгороженная прозрачной стеной сиреневого ольшаника, и макушки елей на фоне неба. Впереди — маленькое, тёмно-зелёное с коричневым отливом лесное болотце, рядом небольшая ель, и светлый ствол берёзы словно бежит к небу, а корень её упирается в край болотца. И на этом фоне, над болотцем стоит и красуется серебристая с желтовато-зелёным оттенком пушистая ива. Она сияет, излучая вокруг себя свет. Лёгкая, нежная, цветовые переходы едва уловимы. Я был поражен: кругом скупые краски леса, земли и вдруг сияние, ореол из вибрирующего света. Я подошёл ближе. Цветущая шапка ивы стала рельефнее, появилась лёгкая лепка формы, стали заметны отдельные продолговатые цветы-бутончики, очень похожие на маленьких цыплят — светленькие, пушистые. Это видение наполнило меня чувством радости, восторга и прозрения. Так это же весна. Ранняя весна. Образ весны. Так я нашел мотив, тему цветущей ивы. В тот же день я вернулся туда с холстом и в один сеанс написал пейзаж с цветущей ивой. Тогда я и не подозревал, что написал одну из лучших своих работ. Много позднее я её показал сначала на московской выставке, потом на первой республиканской — «Советская Россия».

Вот так постепенно открываешь для себя всё очарование среднерусского пейзажа. Здесь, на тверской земле, я увидел, почувствовал поэтическую тонкость русской природы, её лиричность. Всё стало мне тут близким, родным и находит в моей душе отклик. «Академическая дача» и её окрестности от Вышнего Волочка и до Валдая стали основным и главным содержанием всех моих пейзажных работ.

Есть ещё и другое значение «Академической дачи». Здесь завязываются знакомства, которые переходят в дружбу. Так появляются друзья, живущие во многих городах России. В первый мой приезд на даче работали А. Даниличев, Н. Сысоев, В. Соколов, А. Завьялов, Н. Сергеева. Принимать «поток» приезжал П. Соколов-Скаля, бывал здесь Г. Нисский. Часто приезжал П. Крылов, с которым у меня установились тёплые, добрые отношения. В обращении он ПРОСТ, показывал свои работы, делился опытом, был искренним. Мне приходилось с, ним ходить на этюды. Стоя рядом, я видел весь процесс работы от начала до конца. Сначала он делал рисунок карандашом, размещая, компонуя. Потом делал жидкую прописку, почти в протирку, сквозь неё проглядывал первоначальный рисунок, полностью сохранившийся. Первая прописка делалась на канадском бальзаме, который схватывался, застывал, но оставался вязким. По такой прописке он писал корпусно, пастозно. Начиналась живопись. Мазок хорошо ложился на липкую поверхность, он как бы прилипал. Местами сквозь корпусную прописку проглядывала первая, жидкая. Получалась игра жидкого и корпусного письма, красивая фактура красочного слоя. Каждый цветовой мазок ложился на своё место и строил форму. Затем он сделал замес на лаке и в нескольких местах первого плана положил корпусные мазки. Первый план стал весомее, материальнее. Общение с Крыловым принесло мне много пользы. Я всегда его вспоминаю с глубокой благодарностью.

Запомнился В. Гаврилов. Мне пришлось быть в потоке, когда он был художественным руководителем. Всегда он ходил в чистой белой рубашке, с папиросой но рту. Вид был важный, надменный. Однако я часто замечал в его глазах какую-то скрытую грусть и старался понять, что это такое. Но об этом он не говорил, а в душу я не лез. Художники к нему относились с уважением. Прекрасный живописец, он на многих оказал влияние. Писал широко, сочно, понимал большие цветовые отношения, гармонию. Живописец «чистой крови». Он не бегал с этюдником, не было в нём суетливости, и казалось, что он не работает. Он думал, ходил, размышляя, приглядывался, лишь потом брал холст и «врубал» по-настоящему. Приносил написанную вещь. Любил он рыбачить. Иногда под его руководством ловили рыбу в своей заводи, у мостика «курицей»— сетка такая была на трёх шестах. Ловля рыбы «курицей» — поразительное зрелище. Человек десять обнажённых барахтаются в воде с криком, шумом, палками и досками бьют по траве, воде, а другие с ведром бегают, собирают рыбу, выброшенную из сетки на берег. Рыба серебристая, блестит, извивается, подпрыгивает, скользкая — не ухватить. Шум, гам, смех, а Гаврилов стоит на берегу, как полководец. Иногда не выдержит, схватит палку и в воду, хлестает изо всех сил. Славное было время. Забавлялись, резвились, но работу не забывали, писали много.

Гаврилов писал картину из двух фигур. Состояние ночное. Парень и девушка в белом платье. Много делал этюдов, а иногда поставит их в кустах поздно вечером и смотрит, как выглядит белое платье среди тёмных зелёных кустов. Наутро писал холст в мастерской по памяти. Многие картины он писал прямо с натуры в холст, например, «Свежий ветер» или «Тёплый вечер».

Помню, как работали братья Алексей и Сергеи Ткачевы. Они написали на «Академичке» очень много полотен, в том числе и свою знаменитую картину «Между боями». Предварительно собрали этюдный материал — великолепные этюды. Типаж находили в деревне. В мастерской устроили соответствующую обстановку, поставили парту и, когда нужно, с натуры писали прямо в холст. Они много работают, упорно. Большое значение придают натурным этюдам. Поэтому их картины правдивы и убедительны. Работают над картиной подолгу, ищут, несколько раз переписывают. Как-то они пригласили в мастерскую Гаврилова и меня и показали картину «Матери». Она стояла на мольберте, большая, могучая. Гаврилов молчал. Я почувствовал, что картина произвела на него сильное впечатление. Ткачевы труженики: они не спорят об искусстве, и предпочитают работать.

Однажды приехал на дачу молодой В. Сидоров. Работал он тогда над картиной «Майский дождик», натурщиками к ней были ребятишки, которых он всегда очень любил. Этюды тогда писал, сидя на корточках где-нибудь в траве, тихо, незаметно. Производил впечатление серьёзного, обстоятельного человека. И был в нем чистый, ясный, правдивый взгляд на жизнь. Это, наверное, он приобрёл ещё во времена своего крестьянского детства. Задумал Сидоров написать историю «Академической дачи». Собирал материал, копался в архивах, беседовал со старожилами. А вечерами сидел в своей комнате и писал, на столе — куча всяких книг. Сидоров много лет был художественным руководителем на «Академичке». Кроме того читал экскурсантам лекции по истории «Академической дачи». Экскурсий было много: то приедут работники сельского хозяйства, агитаторы из райкома, лётчики, то пионеры, школьники. Со всеми он беседовал, рассказывал о даче, о работе художников. Он сжился с этим краем, много работал, рос, мужал. Здесь он создал все свои произведения.

Па «Академичку» приезжали А. Бубнов, В. Нечитайло, Н. Сысоев, Н. Новиков, Ф. Решетников, Е. Зверьков, А. Грицай, Л. Бродская, В. Стожаров, В. Косенков, Н. Федосов, М. Кугач, А. Макаров, А. Кириллов — это москвичи. Из ленинградцев — А. Левитин, Ю. Подляский, Б. Угаров, В. Загонек, М. Копытцева, В. Токарев. А. Токарева, Н. Тимков, Л. Байков. Из Иванова — В. Фёдоров и М. Малютин, из Калинина В. Волков, Н. Комиссаров, В. Шумилов, Л. Дубов. Много художников здесь перебывало. С большинством из них мы здесь встречаемся и по сей день. Это прекрасные живописцы, добрые люди, у которых есть чему поучиться.

Ещё несколько слов хочу сказать о Ю. Кугаче и О. Светличной. Мне нравится бывать у них в доме. Там всё очень просто и удобно — лавки вдоль стен, стол, сделанные из дерева Юрием Петровичем и Михаилом. Ничего лишнего. У стены мольберт, на нём всегда стоит прикрытая занавеской картина, над которой идёт работа. На стенах этюды и репродукции — от Сурикова до Ван-Гога. От золотистых бревенчатых стен, от всей обстановки и от обитателей дома излучается какая-то светлая, тихая радость и душевность. И делается легко, спокойно. Я всегда испытываю это чувство, когда бываю у них. Светличная — замечательный пейзажист, тонко чувствующий природу. Она неутомимый труженик, умеет сочетать творческую работу с заботами о домашнем очаге. Это русская хлебосольная, гостеприимная семья. Я всех их всегда поминаю добром и дорожу этой дружбой.

Так на замечательной земле «Академической дачи» переплетаются судьбы людей. Здесь возникают устойчивые привязанности и дружба, дорогие нам творческие общения. Я с нежностью думаю об «Академической даче». Земной поклон этой благословенной земле, её исконно русской, неиссякаемой красоте.

Иван Сошников

Журнал «Художник» № 6, 1984 г.